Одним из волонтеров в нижегородской «Маминой школе» был Влад Евладов. Молодой парень, который объехал автостопом пол-России, работал поваром в веганском кафе и в свободное время подрабатывал плетением дредов, сразу стал объектом обожания всех детей.

Родители поначалу отнеслись к нему настороженно, говорили: «Какая-то походка у него неуверенная». Влад же всего лишь исследовал незнакомый ему дом: сам он практически не видит. При этом именно он водил детей в поход и стал для родителей одним из главных экспертов по слепоте.

Почему слепота не может помешать ходить в походы?

Влад Евладов, слепой повар, город Нижний Новгород, волонтер «Маминой школы»

У меня странная миссия. Мне хочется рассказать вам о вегетарианстве. Прямо в книге, посвященной слепоглухоте.

Я незрячий повар. Работаю в кафе HiMir в Нижнем Новгороде. Точнее, сейчас я уже шеф-повар: когда меня приглашали в кафе, я говорил работодателям: «Ребята, вы что? Я же почти ничего не вижу! Как вы меня можете допустить до кухни?» А потом выяснилось, что это не я у других, а другие у меня спрашивают, как готовить то или иное блюдо.

У нас веганское кафе. И сам я веган.

У меня есть собака, я уже несколько раз возил ее на юг, показывал ей море. У меня есть любимая девушка. У меня есть квартира, в которой я сам делал ремонт. У меня есть музыка – обычно по городу я хожу в наушниках. Нет, это не так сложно: без зрения и в наушниках. Мешают только лужи. Вообще, самая большая проблема в моей жизни – это лужи.

У меня даже и зрения не сказать, чтобы нет. Если я буду смотреть вниз, то увижу узкую полоску… чего-то там. Врачи говорят, там, внизу, у меня сохранились остатки зрения. Что-то на уровне минус двенадцати, если бы у меня была близорукость.

Но у меня атрофия зрительного нерва. И иногда я к этой узкой полоске подношу телефон с яркими картинками – просто чтобы получить колористические впечатления. Я бывший визуал, так что потребность в цвете сохранилась до сих пор.

Мы жили в деревне: куры, коровы, собаки… Животных вокруг было много, людей – не очень. Поэтому я рос с курами, петухами, телятами. Однажды мама резала петуха. Она не была опытной птичницей, петух умер не сразу, я увидел брызги крови на стене… Он был моим другом: мы часто играли с ним.

Через несколько лет у нас умерла корова. Погибла, наевшись какой-то неправильной травы. Я плакал – как плакал бы по погибшему человеку. А потом увидел коровью голову. Одну, отрезанную от туловища голову. И понял, что мы ее едим. Что ужин – это не абстрактное какое-то мясо, а наша корова, которая была почти как член семьи.

Я не смог больше есть мясо.

Но тут проблема такая: если ты отказываешься от мяса, молока, рыбы, тебе фактически нечего есть. Что ты купишь в магазине из не-вегетарианского? Бананы, орехи и хлеб? И я начал готовить себе еду сам. Поначалу – только чтобы разнообразить собственный стол, а потом уже и на продажу.

Мы с девушкой и моей собакой жили в Санкт-Петербурге. Зарабатывали чем только могли: я работал старшим барменом в веганском кафе (готовил безалкогольные коктейли – это очень вкусно!), продавал забавные шапки в стиле Angry Birds – особенно хорошо они расходились на новогодней ярмарке в ТЦ «Галерея». В день ярмарки мы могли заработать по десять тысяч рублей, огромные деньги для нас.

Новогоднюю ночь мы с девушкой и собакой решили встречать в лесу. Собака ужасно боялась взрывов петард, нам хотелось уединения. И мы действительно хорошо встретили тот год. Правда, я долго провозился с разжиганием костра и очень замерз. На следующий день надо было бы отлежаться, но – рождественская ярмарка! Но – я хотел купить кольцо и сделать девушке предложение. Но – мне нужны деньги!

Я работал невзирая на температуру. День, два, три. Потом понял, что работать не могу. А еще через какое-то время заметил, что стал хуже видеть.

 – Молодой человек, у вас атрофия зрительного нерва, – сказали врачи. – Это очень серьезно.

Они делали мне уколы в глаза (после каждого укола я еще по полчаса сидел, приходя в себя), они пугали рассеянным склерозом (я-то думал, что склероз – это что-то старческое и из анекдотов, а оказалось все намного страшнее), они не давали никаких прогнозов. Казалось, это ошибка и меня обманывают. Какая атрофия, я же нормально вижу! Ну да, если смотрю одним глазом, в середине «изображения» возникает какая-то слепая точка. Но она совсем маленькая, это же ерунда. Не бывает такого, чтобы люди ослепли от простуды.

Я работал в кальянной (хотя сам не курил), причем работал бесконечно, часов по двенадцать подряд, а то и больше. Зрение ухудшалось – постепенно, плавно. Я замечал это лишь иногда.

Вот – сижу в ожидании врача, беру газету – и понимаю, что мне нужно ее приближать-удалять, чтобы найти то расстояние, на котором могу разглядеть буквы.

Вот – еду автостопом (мы с девушкой и собакой вообще всегда ездили автостопом), и чувствую, что картинка будто расплывается.

Вот – фотографирую что-то красивое и думаю: «Хм, фотоаппарат испортился? Почему он все кадры делает размытыми?»

Я старался делать вид, что все вижу (простите за каламбур). Не хотел, чтобы меня жалели. Вообще, жалость – отвратительно чувство, она подкармливает все самое плохое, что есть в человеке. Когда мы жалеем кого-то, мы возвышаем себя. И не даем расти тому, кого жалеем. Если я вижу жалость к себе, я пытаюсь оттолкнуть от себя ненависть к этому человеку.

Чужая жалость заставляет меня чувствовать себя инвалидом. Впрочем, я уже не боюсь этого слова.

Но первый раз, когда мне сказали: «Молодой человек, вы – инвалид», я рыдал в жутком подъезде ВТЭК. Не мог смириться, принять: как? Я буду слепым? Навсегда? Собственно, ВТЭК так и остался для меня самым жутким местом. Я хожу туда раз в год, чтобы подтвердить: да, мои глаза не начали видеть лучше. И полчаса пребывания во ВТЭК стоят мне вагона нервов. Сотрудники ВТЭК – они как раз не из тех, кого можно упрекнуть в жалости. У меня же ситуация осложняется тем, что меня – молодого, с дредами, в круглых синих очках, без белой трости – не воспринимают как слепого. Некоторым людям кажется, что я симулирую. Но я просто научился ориентироваться в городе по памяти и интуиции.

Впрочем, это я сейчас спокойно отношусь к своей слепоте. Но были моменты, когда я стоял на краю и… до сих пор не знаю, почему не шагнул вниз.

Зрение мое все ухудшалось, работы становилось все меньше, отношения с девушкой – все напряженнее. И однажды мы решили: продаем все, едем в Крым. Продали, втроем с собакой рванули… Выгружаясь из автобуса (собака, палатки, вещи), забыли в нем мобильные телефоны. Оба, синхронно. И оба махнули рукой – ну и ладно.

Месяц мы прожили втроем, только море, собака и палатка. Мне казалось, настал момент счастья, о котором так долго грезил. Лежать на диком пляже, чувствовать, как сквозь тебя проходят лучи солнца, читать книгу… Кстати о книге! Я порылся в рюкзаке, достал давно припасенный том, раскрыл.

И не смог прочесть ни строчки. Я видел, что на странице что-то напечатано. Но как ни приближал – удалял ее, не смог даже примерно разобрать шрифт. И понял: пора возвращаться к родителям.

Мы с девушкой приехали в Нижний Новгород, поселились в родительском доме. Мои мама и папа не приняли ее. Ее родители были категорически против меня. Я лежал то в одной больнице, то в другой – нигде не становилось лучше, а от уколов в глаза хотелось выть.

В результате я сказал: хватит. Мне надоело чувствовать себя больным. Да, я не вижу. Но я не хочу половину жизни провести в больницах!

Следующим летом мы снова уехали с девушкой и собакой в Крым. Там все и случилось. В смысле, отношениям нашим пришло логичное «всё». Мы поругались – прямо посреди палатки и дикого пляжа. Поругались настолько сильно, что она собрала свои вещи и уехала. Не очень далеко, в соседний лагерь, устроилась там работать преподавателем йоги.

А я остался один. С собакой, палаткой и еще непривычной мне слепотой. Денег на возвращение домой не было. Точнее, они были на моей карте пенсионера, но такие карты не принимались в Крыму. А налички –
500 рублей.

Я был в отчаянии. Думал, у меня никогда больше не будет девушки, секса, любви… что у меня нормальной жизни больше не будет! Уезжать домой не хотелось. Мне вообще не хотелось ничего.

И я остался в палатке. Готовил еду на костре – из тех запасов, что были. Тренировал себя – рано утром уходил от палатки, шел два часа в одном направлении, потом поворачивался – и шел обратно. Я должен был вслепую найти свою палатку. Иногда на это уходило шесть часов. Иногда больше. Иногда накатывало отчаяние: а вдруг я иду в другом направлении? Вдруг я ее никогда не найду? Находил всегда.

Со мной, конечно, была собака – я учился жить без зрения, она училась быть поводырем. У нас обоих получилось.

Я триповал в Крыму полгода. Когда кончились деньги, начал работать гончаром – продавал свои работы, готовил еду на уличных фестивалях. После того, как несколько месяцев готовишь себе еду на костре и листе жести, электрическая плита и сковородка кажутся поварским раем. Очень смешно слышать, как люди жалуются, например, на недостаточно сильный напор воды. Или на отсутствие горячей.

Через полгода я вернулся в Нижний с собакой, заработанными деньгами и полным принятием себя. Родители к тому времени купили мне квартиру в старом доме. Представьте: здание 1880 года, туалета нет, душа нет, пол проваливается… Хорошо, что я не видел эту ветхость! Мог бы, наверное, себя пожалеть, но мой папа попал в больницу, а через день после этого мою маму сбила машина. И я ходил в больницу к маме, к папе, делал ремонт – на жалость не оставалось времени.

Сейчас с родителями все хорошо, а квартира моя – как яхта: в ней есть все, кроме душа. Но и эту проблему я тоже решу. Работаю поваром в кафе HiMir, плету дреды (далеко не все мои клиенты знают, что я слепой. Многие думают, что я просто немного нетрезв). У меня есть любимая девушка, есть друзья, музыка, я хожу пешком по городу, катаюсь на велосипеде и на коньках – правда, в безопасных местах, но все же!

Когда Юлия Кремнева пригласила меня поволонтерить в «Маминой школе», долго не мог понять: какова моя роль? Как я смогу помочь детям со слепоглухотой, ведь я же не знаю дактильный язык. Я и шрифт Брайля не знаю.

Приехал, освоился, пообщался с Юлей и понял, что нужнее всего буду родителям и братьям-сестрам – тем, у кого нет проблем со зрением и слухом. Я водил ребят в походы, учил их готовить еду и очень много разговаривал с родителями. Ведь у детей, родившихся слепоглухими, нет проблем. Они не страдают от отсутствия зрения и слуха – мы же не страдаем от того, что не умеем левитировать или телепортироваться. Слепоглухие дети – это боль родителей. Но, если они будут каждый день транслировать детям свою боль, от этого лучше не станет никому.

 – Дайте ему упасть, иначе он не научится ходить, – просил я их. – Дайте ему возможность совершать ошибки, иначе он не почувствует этот мир.

 – Ты падал? – спрашивали меня мамы.

Однажды – в том самом моем крымском трипе, когда я в течение полугода привыкал к своей слепоте – я обнаружил себя на обрыве горы. Один шаг – и подо мной пропасть.

Однажды – уже в Нижнем Новгороде я упал лицом на маленький заборчик. Он был с шипами. Один шип проткнул мне щеку, второй прошел в сантиметре от глаза…

Однажды… я не знаю, что будет однажды. Но я знаю, что нельзя жить, заперев себя в стерильных условиях квартиры.

Из книги О.И. Скороходовой «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир». Автор этой книги Ольга Ильинична Скороходова. В детстве, заболев менингитом, она потеряла зрение и слух.  В 10-летнем возрасте она попадает в школу-клинику для слепоглухонемых детей, организованную в 1923 году профессором Иваном Афанасьевичем Соколянским в Харькове.  Книга, написана Скороходовой самостоятельно, без редакторской правки.

«…Я воспринимала многие явления. И чем больше я общалась с людьми, чем больше узнавала жизнь и природу, совершая для этого экскурсии в достопримечательные места, тем богаче и сложнее становились мои восприятия и представления об окружающем мире. И следовательно, тем труднее было подыскать слова для каждого факта в отдельности…»